Экзистенциализм, искусство и  медицина.

 

Участники 1-го расширенного заседания Центрального Совета философских (методологических) семинаров при Пре­зидиуме АН СССР, анализируя эту организационную форму научной деятельности и развития политической культуры, обратили внимание на роль интенсивно развивающегося синтеза знаний и подходов к человеку. Академики П. Н. Фе­досеев и Д. М. Гвишиани подчеркнули, что интеграция, со­вершающаяся на стыке естественных, технических, меди­цинских и общественных наук, требует анализа инструмен­тария, понятийного аппарата, с помощью которого достига­лось бы взаимопонимание различных специалистов.[1]

Совместная работа специалистов в области философии со специалистами в сфере технических, естест­венных и гуманитарных наук требует преодоления ряда труд­ностей.

Одна из них связана с тем, что профессионализация, и в частности, специализация, порождает отличающиеся друг от друга формы профессионального мышления.

Хотя наиболее общие принципы мышления едины, тем не менее своеобразие предметных областей, особое содержание специальных (кон­кретно-всеобщих) понятий, различие частных методов и ме­тодик исследования и форм практической деятельности, мно­гообразие специальных языков, нюансы социальных функций специалистов — все это создает специализированные разно­видности профессионального типа мышления.[2] Они достаточ­но устойчивы, и перейти, например, от инженерного, клинического и иного мышления к философскому или наоборот, от философского к математическому, юридическому, худо­жественному и т. п. далеко не просто. Требуется преодоле­вать своеобразную «интерференцию профессиональных куль­тур». (Гносеологические проявления ее на лингвистическом материале показаны болгарской исследовательницей.[3]) Вы­ход же за пределы своего профессионального образа мыш­ления необходим каждому специалисту для обо­гащения своей «общей» культуры, для развития своих граж­данских качеств для совершенствования своей специальной искусности. В связи с интеграцией научного знания он не­обходим и для понимания существа конкретных проблем.

Проблема синтеза различных профессиональных подхо­дов приобретает существенное значение в изучении челове­ческой жизнедеятельности. Актуальность комплексного под­хода многократно подчеркивалась в литературе; создание комиссии по комплексному изучению человека при АН СССР еще раз доказывает его значимость. Синтез различных под­ходов нужен не только при выработке наиболее общих пред­ставлений о человеке; он важен и при решении частных проблем психологии, криминологии, медицины, искусствове­дения и других наук.

Он становится насущно необходимым, когда в сферу вни­мания исследователей попадают дисгармонии биологического и социального. В этих случаях особенно остро ощущается необходимость синтеза философского, гуманитарного, естест­веннонаучного знания. Здесь особенно велика опасность подмены одного аспекта другим, опасность некритического переноса понятий из одной области знания в другую. Нако­нец, в этих случаях из-за боязни впасть в биологизацию или психологизацию объяснения общественных явлений исследо­ватели порою оставляют без внимания некоторые стороны целостной человеческой жизни.

Соединяя разные подходы, следует иметь в виду: «Комп­лексность не означает простого суммирования результатов, добытых в каждой науке, но она не означает и стирания гра­ней между ними, утраты каждой наукой ее собственного «лица». Эклектическое сочетание идей и методов так же не­допустимо, сколь и сведение их разнообразия к чему-либо одному...»[4].

Рассмотрим взаимодействие разных подходов на мате­риале объяснения одной из тенденций современного  искусства, связанной с влиятельным течением зарубежной философии— экзистенциализмом. Речь идет о широком увлечении этого искусства изображением одной из важнейших форм проявления дисгармоний биологического и социального —психопатологии.

Связанное с НТР изменение характера производства, ур­банизация, рост алкоголизма, наркоманий, преступности и другие социальные изменения в капиталистическом общест­ве привели к колоссальному росту психической заболеваемо­сти. Без коренного переустройства общества справиться с этой тенденцией невозможно. Поэтому  получили популярность софистические идеи теоретиков вроде 3. Фрейда о том, что невроз и вообще психопатоло­гия — нормальное состояние человека и т. д., политики, используя подобную псевдонаучную психиатрию для достижения своих идеологических и поли­тических целей, вступили на путь создания «терапевтическо­го государства».[5]

Стрессовые ситуации, которыми насыщена капиталисти­ческая действительность, выбивают из психического равно­весия и благополучия представителей самых различных слоев общества. Такие люди обостренно реагируют на происходя­щее, их поведение зачастую просто занимательно. Белле­тристы выхватывают из толпы эти типы, фиксируют их в своих произведениях. Иногда наиболее передовые из этих писателей хотят устами подобных персонажей «вынести приговор» такому обществу.

 Но результат получается иной: через призму психически полунормального восприятия мир выглядит недоступным пониманию, запутанным, разор­ванным, бессвязным; сам человек в своей сущности представ­ляется изломанным, отчаявшимся, потерявшим свое Я-

Такое же представление о мире и человеке развивает современная философия существования, на свой лад отобра­жая и интерпретируя неразумное и бесчеловечное устройство современного общества. Она использует вышеуказанные ли­нии искусства и клинической медицины, давая им взамен обобщенную, на высоком профессиональном уровне аргумен­тированную интерпретацию общественной жизни.  

В советской литературе уже отмечался неослабевающий интерес экзистенциалистов к психопатологии человека.[6] Де­тально прослежено также влияние экзистенциального анали­за на теоретические установки и практику современной пси­хиатрии в буржуазном обществе.[7] Наконец, имеются, хотя и чрезвычайно редкие, работы, в которых показан широкий масштаб увлечения современных зарубежных беллетристов изображения­ми патологии человеческой психики.[8]

Но этот философский и художественно-критический ана­лиз в подавляющем большинстве случаев абстрагируется от клинической характеристики персонажей даже там, где она явственно вырисовывается. На наш взгляд, подобное абстра­гирование от клинического аспекта оставляет неполным по­нимание поведения персонажей и общих тенденций, скры­вающихся за такими произведениями.

Ни в малейшей степени не отвергая оценки и выводы предшествовавшей литературной и философской критики, взглянем с учетом клинического знания на некоторые хорошо изученные художественные произведения, выражающие эк­зистенциалистское миропонимание и мироощущение.[9]

 Примем во внимание, что между психически здоровыми и явно боль­ными людьми лежит «пограничная полоса», занятая теми состояниями и формациями, которые не могут быть отнесе­ны ни к болезни, ни тем менее к здоровью», и что блестя­щие примеры этой пограничной полосы нередко встречаются в произведениях беллетристов и в протоколах судебных за­седаний.[10]

Сопоставление описанных клинической медициной типов с характеристикой главных персонажей ряда художествен­ных произведений экзистенциалистского толка позволяет об­наружить существенное сходство.

Таков, например, знаменитый Мерсо из «Постороннего» А. Камю, равнодушный ко всем общественным институ­там: суду, семье, морали и пр.[11] Его незаинтересованность позволяет автору, справедливо указывают критики, выя­вить лицемерие буржуазной жизни.

Но это равнодушие по своим масштабам неестественно, оно доходит до эмоциональ­ной тупости: даже смертный приговор ему Мерсо регистри­рует в уме как одно из мелочных, безразличных событий. Выделяется и немотивированность поведения Мерсо: обяза­тельная для нормального человека фаза осознания побуж­дения здесь отсутствует. Он, например, убивает араба не за что-то, даже не для развлечения, а будучи во власти «сол­нечного наваждения». Его поступки импульсивны и могут быть отнесены к парагноменам. Мерсо также не понимает то одно, то другое почему от него ждут изъявлений печали на похоронах матери, почему его судят после убийства араба и т. д.

Для сравнения можно вспомнить, что чеховский «злоумышленник» несмотря на то, что был темным, забитым мужичонкой, пусть по-своему, но все же объяснил и суд, и приговор. А ведь Мерсо — служащий, куда более образован­ный. Для Мерсо, заметили критики, суд — игра защиты и обвинения, «правила которой для него за семью замками, ходы игроков загадочны, рождают у него головокружение, мысль о призрачности всего происходящего.[12] У Мерсо поч­ти полностью отсутствует интеллектуальная деятельность, его речь бледна, однообразна, невыразительна. Все перечис­ленное характерно для одного из типов вышеназванной по­граничной полосы, именно, «эмоционально-тупого шизоида».

Главный персонаж другого произведения буквально на первой странице повести признается, что страдает циклоти­мией (расстройство психики, выражающееся в частых и глу­боких перепадах настроения без видимых на это причин).[13]  Автором повести сообщается, что у Лоранс (имя персонажа) в период ее об­ручения был невроз, истолкование которого дается в духе фрейдизма — как результат конфликта любви к жениху с любовью к отцу. И в ходе всего повествования она показана как человек, находящийся на грани циклотимического пси­хоза.

Это состояние сама Лоранс утверждает необходимым усло­вием преодоления фальшивых представлений о мире как «прелестной картинке». В повести показано, что, когда ее дочь стала хуже учиться и плохо спать, Лоране воспротивилась обращению к доктору, лечению дочери. По ее мнению, психически уравновешенные люди — это искалеченные сущест­ва, которых еще в детстве заставляли проглотить всю эту жизнь «с мнимой любовью, враньем и денежными историями».

В повести «Чужое лицо» японского писателя Кобо Абэ[14] (он не относит себя к сторонникам экзистенциализма, но в упо­минаемых здесь его произведениях влияние экзистенциализма неоспоримо) разоблачается лицемерие общества, где все «носят маски», каждый прячет свое лицо. При этом повесть построена в форме дневника человека со странной психикой — принадлежащей двум разным лицам.

Но ведь можно вести двойную жизнь, сохраняя при этом вполне нормальное психическое состояние: таков, например, труд разведчика; а можно и впасть в психотическое состояние, испытывать чувство отчуждения собственных мыслей, действий, всей лич­ности, как это совершается с персонажем указанной повести Кобо Абэ.

 На наш вгляд, можно без колебаний сказать, что изображаемый здесь человек стоит по меньшей мере на пол­пути к психическому расстройству; он не психиатр, ему неоткуда кроме своего внутреннего мира взять столь клини­чески убедительную картину бреда одержимости, какая на­рисована в его дневнике.

В другом сочинении Кобо Абэ[15] через судьбу частного де­тектива раскрывается печальная картина обезличивания, опущения на «дно» японского общества по меньшей мере 80 000 человек ежегодно. В конце повести главный персонаж изображен лишившимся рассудка, потерявшим ориентацию в мире, не имеющим карты — путеводителя в нем.

 Но и в начале повести этот частный детектив с его тревожными ощу­щениями дереализации, амнезии, аллопсихической деперсо­нализации, по нашему мнению, больше похож на предста­вителя «пограничной полосы», чем на нормального человека.

В оценке таких персонажей, а их можно привести десят­ками, литературная и философская критика обычно стремится встать выше странностей психического облика, принимая их за причуды, не выходящие за пределы нормы.[16] Порою здесь видят лишь особый художественный прием — «остранение» (понятие «остранения» введено В. Шкловским). Такая пози­ция сохраняется даже в тех немногочисленных работах, где рассматривается тяготение зарубежной беллетристики к изо­бражению психопатологии.

Это, видимо, вызвано стремлением критиков не потерять за психическими коллизиями персонажей социальную траге­дию, не сделать уступок психоанализу, стремлением выявить оригиналь­ность художественной формы.

На наш взгляд, можно и нужно совместить социально-философский и художественно-критический разбор с психо­логической и патопсихологической оценкой персонажей та­кого типа. Точный клинический анализ «странностей» пове­дения сделает более глубоким понимание механизма поступ­ков персонажей. Критика же общественного строя, по­рождающего «посторонних» и «исчезающих без вести» станет острее.[17] А вместе с тем выявится общая тенденция, скры­вающаяся за появлением серии полунормальных персонажей в такой беллетристике.

Подобные образы -  сравни­тельно новое и весьма эффективное средство внедрения в массовое сознание некоторых, особенно неудобоваримых идей некоторых школ современной философии. В частности, следующих: что каждый человек раздвоен на «я» и «оно»; что все ненормаль­ны, и процесс мышления всегда частично патологичен; что человек в своей сущности — «голая обезьяна», и все социаль­ное в нем есть лишь наносный слой; что реальность мира и других людей — это не объективный факт, а всего лишь один из способов организации переживаний субъекта и т. д., и т. п.

Перечисленные идеи, изложенные полностью и откровен­но, могут оттолкнуть массового читателя, как это показала история ортодоксального фрейдизма.

Но другой результат будет, если эти же идеи подать в смягченной художественной форме, если показать не крайнюю степень деградации лич­ности, а пограничные состояния, как это и делают упоминав­шиеся нами художники слова.

Мерсо, как животное руковод­ствуется преимущественно телесными потребностями, но он пока еще не полностью выпал из общественных механизмов. Лоранс и ее дочь болезненно воспринимают мир, но пока не потеряли способность ориентироваться в нем. Частный де­тектив сомневается в реальности улиц и зданий, но пока только в незнакомых ему районах города; он не может про­вести различие между собой и разыскиваемым им человеком, но пока только по некоторым признакам...

Знакомясь с та­кими персонажами каждый читатель чувствует, что в них есть сходство с ним самим. Но в чем?

Здесь-то и совершается софистический трюк, проходящий мимо внимания философски и клинически неискушенного массового читателя. Действительное сходство состоит в со­хранившихся у этих персонажей остатков нормального отно­шения к миру. А эти произведения искусно подводят к дру­гому ответу: каждый из читателей — тоже в какой-то мере полубезумец, полуживотное.

Успех дела здесь во многом об­легчается силой художественного слова таких мастеров как А. Камю, Кобо Абэ и др. Успех основывается и на том, что такие персонажи, как уже говорилось, не порождение бес­почвенной фантазии художников, а типы, подсмотренные в жизни. Отлет фантазии от реальности здесь состоит в том лишь, и что «лишь» имеет далеко идущие последствия, что один из типов функционирования психики — на грани здо­ровья и болезни — выдается за глубинную сущность чело­века вообще.

Есть смысл уточнить, что в самом по себе художествен­ном отображении разных форм миропонимания и мироощу­щения ничего предосудительного нет. В 1908 г. В. И. Ленин писал А. М. Горькому: «...я считаю, что художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии. В вопросах художественного творчества 'Вам все книги в руки... извлекая этого рода воззрения и из своего художест­венного опыта, и из философии хотя бы идеалистической, Вы можете прийти к выводам, которые рабочей партии прине­сут огромную пользу».[18] Как бы реализуя совет Ленина, А. М. Горький в ряде произведений, особенно в «Рассказах 1922—1924 гг.» изобразил многих персонажей, внутренний мир которых созвучен основным идеям прагматизма, ниц­шеанства, позитивизма, шпенглеризма, экзистенциализма и т. п. Но великий пролетарский писатель развенчивает таких «героев», тогда как современная зарубежная беллетристика поднимает их на щит.

Следует особо выделить одну из идей, вольно или неволь­но проводимых ею. Существует положение, что каждый бун­тарь, каждый революционер — это психически ненормальный человек; оно еще в прошлом веке выдвигалось сторонниками психологического направления в социологии, например, Г. Тардом. В разбиравшихся нами сочинениях персонажи враждебны капиталистическому обществу и чувствами, и словами, и поступками. Но все они изображены находящи­мися на грани психического расстройства.

У читателя невольно напра­шивается вывод, что для постижения порочности буржуазно­го строя требуется предварительно выйти за пределы психи­ческой нормы, перестать быть «как все» не только в социаль­ном, но и психическом плане. Лоранс в «Прелестных картинках» прямо высказывает и защищает эту реакцион­нейшую идею.

Считаться с клинической характеристикой таких персона­жей нужно и для уяснения подлинных масштабов использо­вания философией существования материалов психопатоло­гии. Это использование, как известно, может выступать в форме прямого переноса клинических наблюдений и выводов в философские сочинения. Оно осуществляется и опосредо­ванно — через художественное творчество к философским заключениям. Если принять в расчет персонажей описанно­го типа, тогда масштабы использования выявятся более ши­рокие, чем обычно предполагается.

Можно также утверждать, что в роли «человека вообще» у экзистенциалистов зачастую выступает не просто рядовой индивид, беззащитный перед давлением монополий, военно-полицейских диктатур, политических и экономических кри­зисов. Это еще и человек, стоящий на грани психического здоровья либо уже явно больной. В таком обществе пробле­ма «бытия и ничто» — это в ряде случаев вполне реальная проблема сохранения или потери самого себя, своего «Я» в клиническом смысле.

Экзистенциализм, как отмечалось в нашей литературе, часто совершает сознательную или невольную подмену фи­лософии и социологии психологическим и патопсихологиче­ским анализом. Но эта подмена возможна только в том случае, если уже существует умение создавать такие описания.

Это умение—не прирожденный дар индивиду; оно есть ре­зультат развития специальных наук: психологии, патопсихо­логии, психиатрии. Именно здесь была отточена техника ана­лиза не только грубых нарушений психики, но и ее погра­ничных состояний. В связи с этим можно считать, что успе­хи данных наук были использованы в процессе становления современной философии существования.

В зарубежной философии и социологии анализ общест­венных отношений нередко подменяется псевдонаучной пси­хологической и биологической фразеологией. Критикуя эту линию в философии и ее отражение в современном искусстве, не следует впадать в противоположную крайность, исклю­чая из исследования целостной человеческой жизнедеятель­ности анализ ее естественных аспектов.

Философский, социо­логический, художественно-критический, конкретно-научный (в частности, клинический) подходы не должны исключать друг друга; они должны диалектически синтезироваться при сохранении их специфичности. При этом условии возможно адекватное описание и объяснение дисгармоний биологиче­ского и социального, углубление и заострение критики идеологии, в образной и понятийной формах спе­кулирующей на этих сложнейших дисгармониях.