ПАРЦЕЛЬС КАК ВРАЧ[1]

Кто более или менее знаком с произведениями того великого врача, о котором мы сегодня вспоминаем, понимает, что в одном выступлении просто невозможно даже с приблизительной полнотой изложить все то, что сделало его имя бессмертным. Он был подобен мощному урагану, который сорвал с места и собрал в одну кучу все, что только двигалось. Как извергающийся вулкан, он смешивал и разрушал, но также оплодотворял и оживлял. Невозможно воздать ему по заслугам: его всегда можно либо переоценить, либо недооценить, и потому мы всегда остаемся недовольными своими собственными попытками в достаточной мере ухватить хотя бы часть его сущности. Даже если ограничиться описанием лишь «врача» Парацельса, его можно рассматривать в столь многих плоскостях и в столь разных образах, что любая попытка такого описания останется лишь жалким фрагментом целого. К тому же писательская плодовитость мало способствовала тому уяснению бесконечно запутанных материй, а еще менее способствовал этому тот факт, что вопрос о подлинности некоторых его произведений окутан мраком, не говоря уже о многочисленных противоречиях и буйно разросшейся таинственной терминологии, превращающей его в одного из крупнейших «tenebriones»* эпохи. Все у него принимает грандиозные размеры, можно даже сказать, все у него преувеличено. Долгие, сухие пустыни дикой болтовни чередуются с оазисами бьющего через край духа, светоносная способность которого потрясает и богатство которого столь велико, что где-то упущено главное.

К сожалению, не могу похвастаться тем, что являюсь специалистом по Парацельсу и поэтому обладаю полным знанием «Opera omnia Paracelsi». Если человек находится в таком положении, что вынужден читать еще что-то помимо Парацельса, то ему вряд ли возможно обстоятельно проработать 2600 страниц фолианта в издании Хузера 1616 г. или даже еще более подробное создание сочинений, выпущенное Зудхоффом. Парацельс – это море или, менее уважительно, хаос, и поскольку он был исторически ограниченной человеческой личностью, его можно назвать плавильным горном, в который люди, боги и демоны чудовищного времени – первой половины XVI в., каждый по отдельности, влили свой металл. Первое, что бросается в глаза при чтении его произведений, - его желчный и сварливый темперамент. По всем направлениям он злобно борется против врачей-школяров, также как и против их авторитетов – Галена, Авиценны, Разеса и вех им подобных. Исключение составляют (наряду с Гиппократом) лишь алхимические авторитеты – такие, как Гермес, Архелай, Мориенус и др., которых он цитирует доброжелательно и с уважением. Вообще он не борется ни против астрологии[2] и астрономии, ни против народных суеверий. По последней причине его произведения представляют собой кладезь фольклора. Кроме теологических трактатов, лишь очень немногие из работ, несомненно принадлежащих перу Парацельса, не содержат свидетельств его фанатичного соперничества со школьной медициной. Вновь и вновь мы наталкиваемся на аффективные высказывания, выдающие его горечь и личную обиду. Ясно видно, что речь идет уже не о деловой критике, а скорее выражении многих личных разочарований, которые, пожалуй, особенно горьки, так как у него нет понимания собственной вины. Я выделяю это обстоятельство не для того, чтобы разъяснить его личную психологию, а для того, чтобы указать на одно из главных впечатлений, возникающих у читателей парацельсовских произведений. На каждой странице, можно сказать, так или иначе, выступает человеческое, порой слишком человеческое начало этой столь сильной и своеобразной личности. Ему принадлежит девиз: «Alterius non sit, qui suus esse potest» - «Пусть не принадлежит другому тот, кто может принадлежать самому себе», и если для этого требуется безоглядная, даже брутальная воля к независимости, то у нас поистине имеется достаточно литературных и библиографических доказательств существования таковой. Этому бунтарскому упрямству и жестокости противостоят, как это и должно быть, с одной стороны, его неизменная приверженность церкви, с другой – его чуткое и проникновенное отношение к больным, особенно больным, лишенных средств.

С одной стороны, Парацельс – приверженец традиций, с другой – революционер. Он консервативен по отношению к основным истинам церкви, астрологии и алхимии, скептически и бунтарски настроен против мнений школьной медицины, причем и в практическом, и в теоретическом отношениях. Последнему обстоятельству, по-видимому, он обязан своей известностью, ибо лично мне кажется затруднительным указать, какие другие врачебные открытия принципиального характера можно приписать Парацельсу. Кажущееся нам сегодня таким важным включение хирургического искусства в поле зрения медицины для Парацельса означало отнюдь не создание новой науки, а лишь использование искусства цирюльников и фельдшеров наряду с искусством повивальных бабок, ведьм, волшебников, астрологов и алхимиков. Мне кажется, я должен просить прощения у моих читателей за еретическую мысль, что сегодня Парацельс, несомненно заступился бы за такие искусства, которые медицина, представленная в университетах, исключает из ряда серьезных, например остеопатию, магнитопатия, иридодиагностику, всякого рода монодиеты, знахарство и т.д. Представим себе на мгновение эмоциональное состояние наших клиницистов на заседании факультета, в котором участвуют также ординарные профессора иридодиагностики, магнитодиагностики и Chistian Science, и мы, безусловно, поймем неприязненные чувства ученых базельского университета при виде того, как Парацельс сжигал классические учебники медицины, читал лекции на немецком языке и вместо престижного одеяния медика появлялся на улицах в непристойном халате лаборанта. С величием базельской карьеры «лесного осла из Айнзидельна» (как его прозвали) было очень быстро покончено. Фантастический ореол парацельсовского духа все-таки оказался не под силу тогдашнему врачу-бюргеру.

Мы имеем драгоценное свидетельство врача-современника, а именно ученого доктора медицины Конрада Геснера из Цюриха, в виде письма по-латыни к императорскому придворному врачу Крато фон Крафтхайму от 16 августа 1561 г.[3] Письмо, правда, написано через 20 лет после смерти Теофраста, но дышит еще атмосферой парацельсовской деятельности. Геснер отвечает на заявление Крата о том, что у него нет списка парацельсовских произведений, что он не стремится к тому, чтобы таковой иметь, так как считает Теофраста совершенно недостойным быть упомянутым сред приличных авторов, даже сред христиански или просто граждански порядочных людей (pios saltem civiliter), какими могут быть и язычники. Он-де и его ученики – арианские еретики. Он якобы был магом и общался с демонами. «Житель Базеля Карлостадиус, - продолжает Геснер, - именуемый Боденштайн[4], несколько месяцев тому назад прислал сюда для напечатания трактат Теофраста «De anatome corporis Himani». Он <sciliset Theofrastus> насмехается в нем над врачами, которые изучают отдельные части тела и тщательно описывают их местоположение, форму, число, устройство, но пренебрегают главным, а именно – к каким звездам и регионам неба принадлежит каждая часть».

Сообщение Геснера заканчивается лаконичным предложением: «Sed Typographi nostri imprimere noluerunt – но наши печатники отказали в напечатании». Из этого видно, что Парацельс не относился к числу «boni scriptores»*. Он даже находился под некоторым подозрением в разного рода колдовстве и, что еще хуже, его подозревали в арианской ереси[5]. Оба обвинения касались преступлений, каравшихся в то время смертью. При таких обвинениях становится несколько более понятным так называемая охота к перемене мест, или неусидчивость Парацельса, которая всю жизнь нигде не давала ему покоя, а гоняла его из города в город через пол-Европы. С полным на то основанием он должен был заботиться о своей шкуре. То, в чем Геснер обвиняет «Аnatome corporis Himani», справедливо, поскольку, Парацельс, действительно, насмехался над начинавшимися тогда вскрытиями тел, так как врачам-де все равно в разрезанных органах ничего не видно. Для него важнейшими были космические соответствия в том виде, как он находил их в астрологической традиции. Учение об «Astrum in corpore»* - это даже его основная и излюбленная идея, которую мы везде встречаем в различных модификациях. Будучи верным воззрению на человека как на микрокосм, он и в тело людей помещает «небосвод», называя его «Astrum», или «Sydus». Для него это было эндосоматическое небо, движение звезд которого не совпадает с астрономическим небом, а возникает вместе с индивидуальным гороскопом, а возникает вместе с индивидуальным гороскопом («Ascendenten», или «Horoscopus»).

Пример Геснера показывает нам, как оценивал Парацельса его влиятельный коллега современник. Теперь попытаемся восстановить образ врача Парацельса из его собственных произведений. Для этого я хотел бы, насколько возможно, предоставить слово самому Мастеру, но поскольку это слово «несколько старомодно и по-немецки грубо», а помимо этого изобилует странными новообразованиями, то мне то и дело придется вмешиваться со своими комментариями.

Одной из задач врача является владение специфическими знаниями. Парацельс также разделял это мнение[6]. Он учился, кажется, в Ферраре и получил там степень доктора медицины. Там его снабдили знанием тогдашней классической медицины Гиппократа, Галена и Авиценны, после того как он от своего отца уже получил определенное классическое образование. Послушаем теперь, что он говорит об «искусном» враче. В «Buch Paragranum» мы читаем[7]: « Что такое искусность врача? Это если он знает, что полезно нечувствительным <невоспринимаемым> вещам / и что им противно / что морским чудовищам / что рыбам / что зверям приятно и неприятно / что здоровье и нездоровье: это искусные вещи / касаемые естественных вещей. Что еще? Благословение от ран и их силы / откуда или из чего они берутся / что, кроме того, есть: что есть Мелозина / что есть Сирена / что есть Пермутацио, Трансплантацио и Трансмутацио / и как охватить совершенным разумом: что над природой / что над родом / что над жизнью / что есть видимое / что есть невидимое / что дает сладость и горечь / что дает вкус / что такое смерть / что полезно рыбаку / что кожевнику / что дубильщику / что красильщику / что кузнецу по металлу / что кузнецу по дереву** / что должно быть в кухнях / что в подвале / что в саду / что принадлежит времени / что знает охотник / что знает шахтер / что подобает деревенскому священнику / что подобает другим / в чем нуждается военный человек / что делает мир / что причина духовно / что мирского / что дает каждое сословие / что есть каждое сословие / в чем истоки всякого сословия / что такое Бог / что такое дьявол / что есть яд / что есть противоядие / что в женщинах / что в мужчинах / каково отличие между женщинами и девственницами / между желтым и бледным / между белым и черным / между красным блеклым / между всеми вещами / почему один цвет тут / другой там / почему короткое / почему длинное / почему благополучное / почему отсутствующее: и как посвященность эту отыскать во всех вещах».

Эта цитата нас, так сказать, одним махом вводит в типично парацельсовскую эмпирию: мы видим его странствующим студентом вместе со всяким «бродячим людом» на проселочной дороге, он заходит к деревенскому кузнецу, который, будучи медицинским авторитетом, знает всякого рода заговоры от крови и ран. Он слушает крепкую «латынь» охотников и рыбаков*, чудесные истории о земных и водных животных, например, об испанской черной казарке, которая при разложении превращается в черепаху, или о плодородии ветра в Португалии, создающего мышей в копне сена, надетой на палку[8]. Паромщик ему рассказывает о Лоринде, вызывающем таинственный «крик и шум» воды[9]. Животные больны и лечатся, как люди, более того, от шахтеров можно услышать о болезни металлов, о проказе меди и подобных вещах[10]. Все это должен был знать врач. Он должен был знать о чудесах природы и о странном соответствии между человеческим микрокосмом и большим миром, и при том не только с видимым универсумом, но и с невидимыми космическими «arcanis», с тайнами. Мы сразу встречаемся с подобным чудодейственным существом, а именно с Мелозиной, о которой врач также должен знать. Мелозина – волшебное существо, принадлежащее, с одной стороны, к фольклору, о чем говорит уже имя, а с другой – к тайному алхимическому учению Парацельса, о чем свидетельствует также ее упоминание в связи с permutatio и transmutatio. Согласно его воззрению, Мелозины живут в крови, и поскольку кровь является древнейшим вместилищем души, то можно предположить, что она выступает своего рода anima vegetativa**. По сути она есть не что иное как вариант spiritus mercurialis, который в XIV-XV вв. тоже изображали в виде женщины-монстра. К сожалению я не могу здесь подробно останавливаться на этом образе, столь важном для парацельсовского учения о чудодейственных таинственных средствах. Он увел бы нас слишком далеко в тайны алхимической спекуляции. Но если мы хотим изобразить подлинного Парацельса, то нельзя по меньшей мере не упомянуть и о сокровенных сторонах этого средневекового ума.

Обратимся вновь к нашей специальной теме, т. Е. к искусству врача, каким его видит Парацельс. В книге «Buch Paragranum» говорится: «врач видит и знает все болезни вне человека»[11], а в другом месте: «врач должен вырасти из внешних вещей / не из человека»[12]. «Поэтому благодаря глазам растет врач / и сквозь внешнее он видит сокрытое за ним / что означает: из внешнего он познает внутреннее. Только внешние вещи дают познание внутреннего / иначе не может быть познана ни одна внутренняя вещь»[13]. Это означает, что врач получает свое знание о болезнях не столько от самого больного, сколько из других, кажущихся не связанными с ним природных явлений, прежде всего из алхимии. «Если он этого не знает, - говорит Парацельс, - то он не знает таинства: и если он не знает, что делает медь / и от чего зарождаются купоросы / то он не знает / что вызывает проказу: Если он не знает откуда берется ржавчина на железе / то он и не знает, от чего появляются гнойники: Если он также не знает, что вызывает землетрясение / то он и не знает, откуда холодные боли. Внешнее учит и указывает, откуда происходят недуги у человека / и сам человек не показывает свой недуг»[14].

Отсюда видно, что врач, например, из болезней металлов познает болезни людей. Вообще врач должен быть алхимиком. Он должен использовать scientia Alhimiae не так, «как действуют монпельерские аптекари… со своими грязными кухнями»,- это «половые тряпки / так что даже свиньи предпочитаю жрать грязь»[15]. Он должен знать здоровье и болезни элементов[16]. «Species Lignorum, Lapidum, Herbarum» в том же соотношении содержатся также и в человеке, поэтому врач все это должен знать. Золото, например, в человеке является «естественным укрепляющим средством»[17]. Существует «внешнее искусство алхимии», а также «алхимия микрокосма», в качестве которой выступает процесс пищеварения. Желудок, по Парацельсу, - это алхимик в животе. Прежде всего врач должен знать алхимию, чтобы производить медикаменты, в частности, так называемые чудодейственные средства, такие, как «Aurum potabile» и «Tinctura Rebis», «Tinctura procendes», «Elixir Tincturae» и все остальные[18]. И, как это часто бывает, Парацельс, «не зная как», насмехается над самим собой, но говорит об академических врачах: «Вы для всех арго / и сделали для себя странные словари и вокабуляры / кто это увидит / тот не может уйти не обманутым / и вы пошлете его с таким странным арго в аптеку / а ведь у него в саду нашлись бы средства получше»[19]. Чудодейственные средства играют большую роль в парацельсовской терапии (особенно при лечении душевных болезней!). Они получаются в результате алхимической процедуры. «Ибо в arcanis, - говорит он, - туф становится гиацинтом / глина – благородным болусом, песок – жемчугом / крапива – манной, копыта – бальзамом. В этом основа описания вещей / на этом врач и должен основываться»[20]. И наконец, Парацельс восклицает: «Разве не правда / что Плиний так и не подтвердил ни одного опыта? Что он тогда писал? То, что услышал от алхимиков. Если ты не ведаешь и не знаешь, кто они, то ты Hümpelartzt*»[21]. Кроме того, врач нуждается в алхимических знаниях, чтобы из болезней минералов диагностировать болезни людей per analogiam. И наконец, он сам subiectum, т.е. предмет алхимического процесса превращений. Благодаря ему он «поспевает», т.е. становится зрелым.

Это трудное для понимания замечание опять-таки относится к учению о таинстве. Ведь алхимия – не просто химическое предприятие в нашем смысле, а – быть может, в еще большей степени – философская процедура преобразования, т.е. своеобразный вид йоги, поскольку и йога нацелена на душевные изменения. По этой причине алхимики и усматривали параллель между transmutatio и христианско-церковной символикой превращения.

Врач должен быть не только алхимиком, но и астрологом[22]. Ибо вторым источником познания для него выступает небосвод, или небо. В «Labyrinthus medicorum» Парацельс говорит, что звезды в небе «надо свести вместе», и врач должен «из этого понимать суждение небосвода»[23]. Без искусства трактовки астрологических констелляций врач – «псевдомедик». Ведь небосвод – это не просто космическое звездное небо, а corpus, который в свою очередь, является частью или внутренним содержанием видимого человеческого тела. «Там, где лежит Corpus, - говорит он, - там и собираются орлы… Там, где находится лекарство, там и собираются врач»[24]. Небосводный «Corpus» представляет собой телесное соответствие [25] астрологическому небу. И поскольку астрологическая констелляция позволяет поставить диагноз, она одновременно дает представление о терапии. В этом смысле «лекарство и находится на небесах». Врачи «собираются» вокруг небосводного «Corpus», как орлы вокруг падали, потому что, как говорит Парацельс в этом не очень-то аппетитном сравнении, «падаль естественного света» пребывает на небесах. Иными словами, «Corpus sydereum» - это источник озарения со стороны «Lumen naturae», «естественного света», который играет самую большую роль не только в описаниях нашего автора, но и во всем способе его мышления. Интуитивная формулировка этого воззрения, по моему скромному мнению, - наиболее значимое явление в истории духа, поэтому не стоит смотреть на бессмертную позднюю славу Парацельса. Это воззрение, правда, повлияло на современное ему и еще больше на последующие поколения так называемых мистических мыслителей. Но дремлющее в нем общефилософское и специально-гносеологическое значение еще не исчерпало высших возможностей своего развития. Об этом еще предстоит сказать будущему.

Врач должен познать это внутреннее небо. «Ибо если он небе знает лишь снаружи / он остается астрономом или астрологом: но если он это упорядочит внутри человека / он знает два неба. Оба делают врача знающим относительно той части / которая касается высших сфер. Но внутри врача должно быть в полной мере заложено / чтобы он знал Caudam Droconis* в человеке / и знал Овна и Полярную ось / знал его полуденную линию / его ориент / его окцидент». «Во внешнем он видит внутреннее». «Итак, в человеке небосвод / как на небе / но не из одного куска / их два. Ибо рука / разделившая свет и тьму / и рук, сделавшая небо и землю / сделала то же самое внизу в микрокосме / взяла из верхнего / и включила в кожу человека / все, что охватывает небо. Поэтому и для нас внешнее небо путеводитель по небу внутреннему: кто же тогда может быть врачом / не зная внешнего неба? Ведь в данном небе мы / и оно лежит перед нашими глазами: и небо внутри нас / не лежит перед нашими глазами / а за глазами / поэтому мы его можем и не видеть. Ибо кто смотрит сквозь кожу? Никто»[26].

Здесь невольно вспоминается знаменитое кантовское изречение о «звездном небе надо мной» и «моральном законе внутри меня», «категорический императив» которых в психологическом плане полностью заменил стоическое heimarmene, принуждение звездами. Не подлежит сомнению, что на интуицию Парацельса здесь повлияла основная герметическая идея о «небе наверху, небе внизу»[27]. Он, вероятно, видел в своей концепции внутреннего неба извечный образ, данный в силу своей вечной природы не только ему, но и многим другим в разные времена и в разных местах. В каждом человеке, говорит он, есть свое особое небо, целое и невредимое. «И ребенок / который будет зачат / уже имеет свое небо»[28]. «Каково большое небо / таким оно запечатлеется при рождении»[29]. Человек имеет «своего отца… в небе / и также в воздухе / и есть ребенок, сделанный и рожденный из воздуха и небосвода». Есть Млечный путь на небе и внутри нас. Галактика проходит через живот[30]. В человеческом теле также имеются полюса и Зодиак. «Так, требуется / чтобы врач познавал / понимал и знал / восход зодиакальных созвездий / конъюнкции / экзальтации планет / и так далее и все констелляции: и если он знает это в отце снаружи / то отсюда следует / как оно возникает внутри человека / ибо число людей очень велико / и их много: где ему найти небо внутри каждого из них в с его соответствием / где здоровье / где болезни / где начала / где исход / где конец / где смерть. Ибо небо есть человек / и человек есть небо и все люди – одно небо / и небо – только один человек»[31]. Так называемый «отец на небе» и есть само звездное небо. Небо – это homo maximus и corpus sydereum и, если так можно сказать, является представителем homo maximus в индивиде. «Так вот: человек не родился из человека: ибо в первом человеке не было предчеловека / а креатура / из креатуры возник Limbus / и Limbus стал человеком / и человек остался Limbus' Ом. Так как он им остался / то он должен / поскольку он замкнут кожей (и никогда вовнутрь не заглядывает / и действия не видны в нем) он должен быть воспринят из отца / а не из самого себя. Тогда внешнее небо и его небо – одно небо / но две части. Как отец и сын – двое / так и анатом / познающий одного / познает и другого»[32].

Небесный отец, т.е. собственно великий человек, также впадает в болезнь, из чего можно вывести диагноз и прогноз для человека. Небо же, как говорит Парацельс, само себе врач, «как собака для своих ран», к человеку же это не относится. Поэтому, говорит он, человек «обязан своему отцу болезнями и здоровьем. И видит / этот член создан Марсом / этот Венерой / этот Луной» и т.д.[33] Это, очевидно, означает, что врач должен усматривать болезнь и здоровье исходя из состояния отца, т.е. неба. Звезды, соответственно, этиологичны. «Подходите, - говорит он, - ко всем инфекциям через звезды / ведь от звезд они потом переходят к людям: т.е. / что на небе / то происходит и с человеком. Но дело не в том / что небо побуждает человека изнутри: и из-за этого мы не должны производить шума и дыма: Но звезды в человеке / так распорядилась рука Бога / должны повторить / что наружное небо начинает и рождает / так будет затем и в человеке. Если Солнце светит сквозь стекло / Луна дает свет на Землю: не это портит тело человека / вызывая болезни. Так же как мало вероятно, что Солнце попадает в то самое место / так и звезды не попадают в человека / и их лучи человеку ничего не дадут: ибо это должен сделать Corpora /а не лучи / Это – Corpora Microcosmi Astralia / наследующий род отцовский»[34]. «Corpora Astralia» равнозначны уже упомянутому corpus sydereum sive astrale. В другом месте он говорит: «от отца идут болезни»[35], а не из человека, так же как и древесный червь не происходит из древесины.

Небосвод имеет значение не только для диагноза и прогноза, но и для терапии. «Ибо отсюда возникает причина / если небо к тебе неблагосклонно / и не хочет терпеть твое лекарство / то ты ничего не сделаешь: небо должно тебя терпеть. Поэтому искусство заключено не в том / что ты должен говорить: Мелисса – материнская травка / полынь от головы: так говорят неразумные. Это заложено в Венере и Луне: если ты их хочешь иметь / так, как ты предполагаешь / то ты должен иметь благосклонное небо / иначе не произойдет никакого действия. В этом заблуждение / чересчур распространенное в медицине: дай лекарство / поможет, так поможет. Таким практическим искусством обладает каждый крестьянский батрак / для этого не требуется ни Авиценна, ни Гален»[36]. Если врач установит верную связь между corpus astrale, т.е. физиологическим Сатурном, а именно, селезенкой, или Юпитером, т.е. печенью, и небом, то он, как говорит Парацельс, «на правильном пути». «И если он потом сумеет звездный Марс и выросший Марс <т.е. corpus astrale> подчинить друг другу / и склонить сравнить: то в этом заключается ядро / которое еще ни один врач с древних времен и до меня не раскусил. Именно так понимается то, что лекарства должны приготавливаться в звездах и что они становятся звездами. И если верхние звезды делают больными и умерщвляют / то они же и делают здоровыми. И если что-то должно случиться / то оно не случается без звезды. Так должно произойти со звездами / т.е. приготовление должно проводиться так / что таким же образом лекарства изготовляются небом»[37]. Врач «должен знать род лекарства по звездам / таким образом, чтобы сверху и снизу были звезды. Итак, поскольку лекарство без неба будет ничем / т оно должно проводиться через небо». Это значит, что астральные воздействия должны управлять алхимической процедурой или же приготовлением алхимических средств. Так, Парацельс говорит: «И движение неба изучает ход и режим огня в Athanar[38] / ибо добродетель / лежащая в сапфире, дается небом через растворение / коагуляцию / и фиксацию»[39]. Относительно практического применения лекарств он говорит, что лекарства находятся «в воле звезд / и вводятся и управляются звездами. Что относится к мозгу / Луной привносится в мозг: что относится к селезенке / в селезенку привносится Сатурном: что относится к сердцу / Солнцем привносится к сердцу: и также Венерой к почкам / Юпитером к печени / Марсом к желчи. Так не только с этими / но и со всеми остальными / сложно перечислить»[40].

Названия болезней также следует ставить в отношении к астрологии – например, анатомию, под которой как уже было отмечено, Парацельс понимает не что иное как астрофизиологическую структуру человека, а отнюдь не то, что понимал под этим Везалий. Согласно Парацельсу, анатомию следует понимать как «соглашение с мировой машиной». Недостаточно разрезать тело, «как крестьянину увидеть Псалтырь»[41]. «Анатомия» для него означает нечто вроде анализа. Так, он говорит, что «магия есть медицинская анатомия… и так магия расчленяет все corpora лекарства»[42]. Но анатомия означает для него и нечто вроде припоминания изначально врожденных знаний человека, открывающихся ему через естественный свет. В «Labyrinthus medicorum» он говорит так: «Во скольких стараниях и трудах нуждался Mille Artifex[43] / чтобы вывести эту анатомию из памяти человека / чтобы он забыл о благородном искусстве / и заставил его фантазировать / в чем нет искусства / и таким образом время на земле проходит без пользы. Ибо кто ничего не знает / тот ничего не любит… но кто понимает / тот любит / запоминает / видит»[44].

Относительно названия болезней он считал, что они должны выбираться по Зодиаку и планетам и звучать примерно так: Morbus leonis, sagittarii, Martis и т.д. Но сам он этого придерживался очень условно. Вообще, он часто забывал, как назвал какой-то предмет, и изобретал затем для него новое название, сто, кстати говоря, отнюдь не облегчает понимание его произведений.

Таким образом, мы видим, что у Парацельса этиология, диагноз, прогноз, терапия, патологическая терминология, фармакология и изготовление лекарств равным образом, last not least*, факты практики находятся в непосредственной связи с астрологическими данными. Так, он призывает своих коллег: «Все вы врачи и, значит, должны ориентироваться в знаниях / чтобы знать истоки счастья и несчастья: если вы этого не сможете / так откажитесь от медицины»[45]. Это может также примерно означать, что при невыгодных обстоятельствах, которые следует вычислять из гороскопа больного, врач имеет возможность вовремя уйти, что, ввиду жестокости тогдашних времен, имело смысл, как мы знаем из биографии великого Кардано.

Однако врач должен быть не только алхимиком и астрологом, но и философом. Что же Парацельс понимает под «философией»? Предвосхищая ответ на этот вопрос, заметим, что философия в его понимании не имеет ничего общего с нашей трактовкой этого предмета. У него речь идет, как мы сказали бы, об оккультных вещах. Не забывайте, что Парацельс – насквозь алхимик и занимается старой натурфилософией, которая вопреки современному мнению, имела гораздо меньшее отношение к мышлению, чем к переживанию. В алхимической традиции выражения philosophia, sapientia и scientia в существенной степени идентичны. Хотя их, с одной стороны, используют как абстрактные идеи, с другой стороны, они странным образом мыслятся как вещественные или как содержащиеся в веществе[46] и по нему получают свои названия. Они выступают как ртуть или Меркурий, свинец или Сатурн, золото или aurum non vulgi, соль или sal sapientiae, вода или aqva permanens и т.д. Это означает, что данные вещества – чудодейственные средства и что философия, как и они, - также чудодейственное средство. Практически все сводится к тому, что философия как бы скрывается в веществе, а поэтому ее можно в веществе и отыскать[47]. Речь идет, как видно, о психологических проекциях, т.е. о первобытном состоянии духа, еще явно существовавшем во времена Парацельса, главным симптомом которого является бессознательное тождество субъекта и объекта.

Мне показалось необходимым заранее сделать эти замечания, так как они, наверное, облегчат понимание парацельсовского понятия философии. Так, Парацельс спрашивает: «Что же такое природа, если не философия?»[48] Она в человеке и вне его. Она как зеркало, которое состоит из четырех стихий, ибо в стихиях отражается микрокосм[49]. Его можно познать по его «материи»[50], т.е. из материи стихий. Есть, собственно говоря, «две философии» (!), а именно философии верхних и нижних сфер. В нижней речь идет о грудных жилах (minera), в верхней – о звездах[51]. Последняя и есть, собственно говоря, астрономия, откуда следует, что у Парацельса понятие философии очень мало отличается от понятия scientia. Это становится совершенно ясно, когда мы слышим, что в философии речь идет о земле и воде, а в астрономии – о воздухе и огне[52]. Философия – это познание нижней сферы. Она, как и scientia, врождена всем живым существам; так, грушевое дерево приносит груши только благодаря своей scientia. Она – «влияние», скрытое в природе. Она также скрыта в человеке, и требуется «магия», чтобы это чудодейственное средство раскрылось. Все остальные, по его словам, - «пустая фантазия / и глупости / на которых растут фантасты». Это дар (donum) scientia следует возвести «в алхимическую высшую степень»[53]. Это означает, что scientia, как и химическое вещество, дистиллируется, сублимируется, субтилизируется. Если «scientia природы» нет во враче, то, говорит он, «колеблешься туда-сюда / и ничего точно не знаешь / кроме болтовни своей пасти»[54].

Таким образом, неудивительно, что философия выступает также в качестве практики. В трактате «Fragmenta Medica» Парацельс говорит: «В философии находится познание / всего земного шара / посредством практики. Ибо философия не что иное / как практика земного шара, или сферы… Философия изучает силу и свойства земных / водяных вещей… поэтому я тебе говорю о философии / что одинаковы образом в земле / и в человеке есть философ. Ибо есть философ земли / есть – воды» и т.д.[55] Итак, в человеке есть «философ» в том же смысле, как и алхимик, в роли которого, как мы слышали, выступает не что иное как желудок. Но ту же функцию можно найти и у земли, из которой в случае чего тоже можно «вытянуть» философию. Это имеется ввиду в нашем тексте под practica globuli, которая ведь означает алхимическую обработку massa globosa*, т.е. prima materia**, собственно чудодейственной субстанции. Таким образом, философия представляет собой алхимический метод[56]. Философское познание для Парацельса фактически является активностью объекта, поэтому он его и называет «подбрасыванием». «Дерево… без алфавита дает название дерева», и оно как бы говорит, чтó оно есть и чтó содержит, точно так же как и звезды, которые тоже содержат свое «небосводное суждение». Таким образом, Парацельс может говорить, что «Archasius» человека[57] притягивает «scientiam atque prudentiam»[58]. Более того, он признает с большой скромностью: «Что изобретает человек сам / или через самого себя? Недостаточно, чтобы даже пришить заплатку к штанам»[59]. К тому же немалое число врачебных искусств «открыто дьяволам и духам»[60].

Я не хочу приводить слишком много цитат. Из сказанного должно быть ясно, что и философия врача представляет собой таинство. Поэтому, почти само собой разумеется, что Парацельс был большим поклонником магии и искусства кабалистики, «Cabal». Если врач не знает магии, «то он сумасшедший и блаженный в медицине / более направлен на обман, нежели на правду… Магия <ему> преподаватель… и педагог»[61]. В соответствии с этим Парацельс и разработал наброски многих амулетов и печатей[62], при этом не без собственной вины нажив дурную славу колдуна. О будущих врачах он говорит, и это прогнозирование будущего для него очень характерно: «Они будут геомантами / они будут адептами / они будут археями / они будут спагириками / у них будет квинтэссенция»[63] и т.д. Если сбылась химическая греза алхимии, то Парацельс чутко предугадал сегодняшнюю химическую медицину.

Прежде чем закончить свое слишком общее изложение, мне хотелось бы выделить один из весьма важных аспектов терапии Парацельса, а именно психотерапевтический. Парацельс еще знает древнейший метод заговаривания болезней, красноречивые примеры которого содержит уже древнеегипетский «papyros Ebers»[64]. Парацельс называет этот метод «Theorica». Есть, правда, по его словам, Theorica Essentiae Curae и Theorica Essentiae Causae, но как он поспешно добавляет: «Theorica Essentiae curae et сausae содержатся друг в друге и взаимосвязаны». То, о чем врач должен говорить больному, следует из собственного состояния врача: «Он должен быть совершенным, иначе он ничего не сможет сделать». «Свет природы» должен руководить им, он должен поступать интуитивно, ибо лишь благодаря иллюминации «Textus libri Naturae» станет понятным. «Theoricus medicus» поэтому должен говорить о Боге, ибо Бог создал врача[65] и лекарства, и, подобно тому как теолог берет свою истину из откровений Священного писания, врач черпает свою из «света природы». Theorica для него – «Religio medica». Он дает пример того, как следует пользоваться Theorica, т.е. как говорить с пациентом: «Или если есть человек, страдающий водянкой, то говорят / что печень у него простыла / и т.д. И также: у них есть склонность к водянке; этих слов слишком мало. Но если ты говоришь / это не теоретическое семя, оно становится дождем / дождь падает сверху вниз / из промежуточных пространств в такие-то и такие-то части, и таким образом из семени становится вода / прудом / озером: так ты попал в точку. Потом вы видите ясное красивое небо / в котором нет облаков: в одно мгновение / появляется маленькое облако / оно разрастается и приумножается так, что в течение часа становится большим дождем / градом / ливнем / и т.д. Также и мы должны теоретизировать, из основы медицины / где болезнь / где нарисованная»[66]. Ясно, что такое суггестивное обращение должно подействовать на больного. Метеорологическое сравнение предрасполагает к осадкам: сейчас откроются шлюзы тела, и ascites* вытечет. Подобную психическую стимуляцию никоим образом нельзя недооценивать и для телесных болезней, и я убежден, что немало чудесных излечений нашего мастера связано с его превосходной Theorica.

Об отношении врача к больному он говорит много хорошего. Из совокупности его высказываний я в заключение хотел бы процитировать немногие, но очень красивые слова из «Liber de caducis»[67]. «Прежде всех вещей / весьма необходимо добиться милосердия / которое должно быть врожденным у врача». «Где нет любви, там нет искусства». Врач и лекарства, «оба не что иное / как милосердие к нуждающимся / от Бога». Из «дела любви» происходит искусство. «Так, врач должен не меньшим милосердием и любовью / чем Бог проявляет к человеку / также запастись». Милосердие – «наставник врачей». «Я под господином / господин подо мной / я под ним / вне моей службы / и он подо мной в не его службы. И так каждый на службе у другого / каждый подчиняется другому». Врач – «средство <через которое> природа начинает действовать… лекарство растет без спроса / и вылезает из земли / когда мы уже ни о чем не просим». То, что делает врач, - не его произведение. «Упражнение в таком искусстве лежит в сердце: если твое сердце неправильное / то и врач из тебя неправильный». «Что бы он ни говорил от имени дерзкого сатаны / это невозможно». Поэтому надо доверять Богу. Ибо скорее «с тобой заговорят травы и корни / в которых тогда была сила / в которой ты нуждался бы». «Врач ест с обеда / к которому не пришли приглашенные гости».

Вот я и дошел до конца своего изложения. Я буду доволен, если мне удалось передать хотя бы некоторое впечатление о сколь странной, столь же и гениальной личности, а также о духовной атмосфере, окружавшей знаменитого врача, которого современники не без основания назвали «Lutherus medicorum». Парацельс – это один из великих образов Ренессанса, которые в своей бездонности и сегодня, четыреста лет спустя, все еще представляются нам загадочными.